Патрик Шамуазо: «В нашем достоянии должны быть все языки мира»

Беседу провела Аньес Бардон
ЮНЕСКО

В своей трилогии «Креольское детство» (фр. Une enfance créole) вы рассказываете о том, как потеряли дар речи, когда узнали, что вместо вашего родного креольского обязательным языком в школе становится французский. Как на вас повлиял этот первый опыт столкновения с господствующим языком? 

В ту пору языки навязывали нам колонизаторы. Они эксплуатировали Новый Свет, людей и все живое в нем, а в оправдание этому придумали Великий оправдательный дискурс, наполнив его такими громкими понятиями, как «цивилизация», «прогресс», «развитие», «универсальность» и «идентичность». В оправдание своему пренебрежению к чужим языкам они создали культ собственных языков, без которых якобы невозможно было приобщиться к цивилизованному миру, к культуре, к универсальным ценностям, даже просто стать полноценным человеком.

В ответ колонизованные народы выработали противоположный дискурс и возвели в культ свои языки, стремясь противопоставить их языкам колонизаторов и сохранить за ними их место. Увы, тем самым они лишь показали, что допускают иерархию между языками. Наши школьные учителя (которым эта иерархизация слишком часто затуманивала ум) полагали, что должны уберечь нас, негритят, от нашего родного креольского языка, чтобы при помощи языка французского господина открыть нам путь к «цивилизации» и дать нам шанс стать частью «человечества».

В то время родные языки еще пронизывали все наше существо. Креольский был формой выражения моего сознания, структурировал мои мысли, составлял основу моего взаимодействия с окружающим миром. Внезапный запрет на его использование был для меня подобен лоботомии. Я больше не мог спонтанно выражать свои мысли и должен был постоянно преподносить себя «в переводе», как сказал бы марокканский социолог Абделькебир Хатиби. Мне пришлось переводить все свое существование на французский, постоянно испытывая перед ним страх.

К тому же, в каждом языке есть немалая доля непереводимого, непередаваемого, невыразимого. Она особенно высока в подавляемом языке, каким был и остается креольский на Мартинике. Поэтому, говоря на доминирующем языке, я мог передать лишь выразимую часть того языка, который составлял матрицу моего существа, все остальное же отбрасывалось. Это неизбежно лишает вас глубины, воображения, смелости и особенно воодушевления, благодаря которому так ярко звучит речь, содержащая в себе как выразимые, так и невыразимые, выходящие за рамки слов нюансы.

Спасло меня то, что еще до обучения в школе я начал читать. За счет чтения в части моей головы сформировались не устные, но письменные навыки французского языка. От чтения я перешел к письму, минуя говорение. Писал я по-французски лучше, чем говорил. Я стал своего рода «шизофоном», как сказал бы величайший гаитянский поэт Франкетьен. Эта языковая трагедия выпала на долю всех колонизованных народов мира. Она же подготовила почву для их литературы...

Как в таких условиях можно способствовать появлению самобытной, оригинальной, свободной литературы? Как найти свой голос, свой путь в этом «блуждании по бездорожью», каковым является писательство?

Из этого травматичного опыта я вынес следующее: нельзя устанавливать иерархию между языками. Наоборот, в нашем достоянии должны быть все языки мира, они должны составлять наше богатство в прямом и переносном смысле. Ни один язык не может развиваться сам по себе, ему необходим многоголосый хор других языков, к которым он обращается, которые принимает и уважает.

Наконец, нам следует отказаться от одноязычного видения мира, присущего колонизаторам, и стремиться к много-транс-язычию, которое никак не связано со способностью говорить на нескольких языках, но предполагает открытость навстречу всем языкам мира, неважно, знаем мы их или нет. При таком видении ни один язык не сможет господствовать над другими и никаким языкам нигде на планете не будет угрожать исчезновение, ибо люди повсеместно будут стремиться к их охране.

Однако это требует огромной работы в плане образования и культурного просвещения. Что же касается писательства, то много-транс-язычие предполагает владение языком в широком смысле слова. Когда мы используем язык, мы подчиняем, присваиваем его себе. Я говорю не о защите и не об иллюстрации того или иного языка, а о расширении каждого слова, фразы, смысла, образа, с тем чтобы они могли вызвать к жизни, показать, указать на возможное в других языках мира.

Живая речь не дает языкам утвердиться в своем превосходстве, препятствует их академической канонизации, проливает свет на их неполноту, на то, что они не способны выразить, на их растерянность перед лицом своего несовершенства, заставляя их жаждать контакта с другими языками. Ирландский писатель Джеймс Джойс любил говорить, что он исчерпал возможности английского. Мартиниканский поэт и романист Эдуар Глиссан утверждал: «Я пишу в присутствии всех языков мира». А Франсуа Рабле, отец современного французского языка, уже в XVI веке предложил прообраз этого видения. Его яркий, как молния, и задорный язык черпал вдохновение во всех языках, всех возможных наречиях, жаргонах, идиолектах, тарабарщине, песнях и говорах, просторечных и узкоспециальных выражениях, допустимых или нет, которые были у него под рукой. Он открыл дверь, которая для нас все еще открыта…

В креольском сознании и литературе важное место занимает фигура сказителя, обладающего большой поэтической силой. Может ли писатель увязать между собой устное творчество и письменные тексты? 

Это невозможно, поскольку это два разных мира. Тем не менее, художник устного слова и художник письменного слова имеют нечто общее. Оба они живут в поэтическом настроении. Оно дополняет то наше прозаическое состояние, в котором мы обеспечиваем себе безопасность и пропитание, утоляем жажду, размножаемся… И именно благодаря поэтическому настроению в нашей жизни есть любовь, безрассудство, дружба, танцы, песни — одним словом, Красота… все те бесполезные мелочи, которые составляют столь важную конечную цель прозаического. Каждому следует развивать в себе поэтическую сторону существования.

Однако что касается двух наших художников, они (как и все мастера своего дела) доводят поэтическое состояние в своем существовании до высочайшей степени, в результате чего становятся творцами. Поэтическое настроение «творца» гораздо сильнее, чем у «творческого человека», и именно это определяет различие в их храбрости и экспрессивности. Каждый художник, каждый творец вырабатывает свой арсенал средств, с помощью которых проявляется его эстетика, его отношение к Красоте. Мы же можем черпать вдохновение в эстетике как сказителя, так и писателя, чтобы привнести в мир новую эстетику, объединяющую их обоих.

Современный литературный язык сочетает в себе две эти эстетики. В нашей речи сходятся и объединяются все элементы языка: то, что предшествует сказанному, что следует после него, что выходит за его пределы, то есть то, что нельзя выразить, передать словами. Таким образом, язык — это фундамент, на котором возникает любое новое выражение.

Мне кажется, мы уже выиграли битву за примирение устной и письменной речи. Теперь перед нами стоит новая задача: признать, что вокруг нас, в живом мире, существуют языки растений, насекомых, животных, множество всевозможных алфавитов, которые мы до сих пор не замечали и которые нам снова нужно включить в свою поэтику. Этот шаг должен стать частью фундаментальных изменений, которых нам необходимо добиться в своем образе жизни, чтобы противостоять проблемам современности. Все это, по сути, связано с новым видением мира — постзападным, посткапиталистическим, отходящим от антропоцентрического гуманизма. Таким, в котором на первое место выходит Взаимодействие. Главный принцип этого видения мира — это установление контакта между всем, что разделено в нашем существовании.

Сценой для креольского сказителя была ночь — тот момент, когда его Слово представало во всей своей красоте, пока хватка поработителя на время ослабевала. Как вы относитесь к ночи?

Прозаическое боится ночи. Поэтическое же видит в ней тысячу возможностей, источник и ресурсы. Архетипичный креольский сказитель жил в вертикальном мире рабовладельческой и колониальной риторики. Все разрешенные возможности имелись лишь у полновластного хозяина… Ночью эти тиски разжимались. Ночь позволяла сказителю освободить, внутри и вокруг себя, «безопасное пространство», как выразился бы французский философ Жиль Делёз, пространство, где могли вырисоваться новые возможности и судьбы.

Ночь благоприятствовала новым творениям.

Перед любым созидательным действием творца должна произойти символическая катастрофа, крах того, что навязывается нам сверху и диктует нам мысли, тем самым заранее заполняя страницу, на которой мы собираемся писать. И потому так важно очистить эту страницу и сделать прыжок в раскрывающуюся перед нами неизвестность. 

Мы утратили связь с ночью, как в буквальном, так и в переносном смысле, и нам нужно ее восстановить. Но вместе с тем мы также должны делать все возможное, чтобы направить на западный день, на день капиталистический, трепещущий свет (который следует сохранять таковым) другой возможности.

Вы не раз говорили о том, какую важную роль на вашем писательском пути сыграли Франкетьен и Эдуар Глиссан. Как вопрос языка и литературы встает перед антильскими писателями в наши дни?

Мы справились с тем параличом, который сковывал нас из-за стерилизующего конфликта между креольским и французским. Будущий поэт должен воплотить в себе поэтику открытости навстречу всем языкам мира. Положить ей начало сможет только великий поэт, ибо новые пути в литературе всегда прокладывает поэзия. Франкетьен и Эдуар Глиссан проложили нам путь. И он по-прежнему открыт. Теперь нам нужно внимательно всматриваться в горизонт и ждать, что там возникнет. Ибо сегодня литературные братства строятся не на общей принадлежности (к одной территории, одному языку, одинаковому цвету кожи), как раньше, а на структуре художественного видения, то есть на основе нашего глубинного отношения к существующему в мире разнообразию, которое мы противопоставляем универсальности. И потому наши общие цели, братства, наши разделенные судьбы могут возникнуть в любой точке планеты.

После многолетнего перерыва вы снова вернулись к жанру романа, написав «Северный ветер в заледеневших папоротниках» (фр. Le Vent du nord dans les fougères glacées). Почему?

Я вернулся с тем, что я называю нарративным организмом. Наш язык позволил нам сродниться со всеми языками мира. Понятие нарративного организма должно помочь нам отойти от разделения литературных произведений на роман, эссе, пьесу, поэзию, фантастику, документальную прозу и пр. И, самое главное, оно позволит нам избежать «нарративов».

Нарратив лежит в основе творчества Homo sapiens. Он помогал ему выстроить маленькие уютные «реальности» перед лицом невообразимого ужаса реального мира. Нарративы успокаивают, обнадеживают нас, упрощают нам невыносимые сложности бытия. Мы обожаем счастливые концы. Склонность к нарративам привела в том числе к Великому тоталитарному дискурсу, который продолжает угрожать нам и сегодня. Религии, колониализм, капитализм, различные проявления крайнего консерватизма и фашизма, вновь нависшие над человечеством, — все это Великие дискурсы, отрезающие нам доступ к разнообразным формам повествования, включая разнообразные сценарии развития человечества. Но мы больше не хотим Великих дискурсов! Дайте нам просто возможность для встречи, свободной и радостной встречи всех нарративов мира! Это обязательное условие возникновения нового мира, который нам предстоит построить.